Небесные Колокольцы - Страница 67


К оглавлению

67

Он и чувствовал себя червяком, ничтожеством, покорно ждущим великолепного сверкающего колеса. Вся его жизнь превращалась в ненужное, серое ничто, и самым ярким пятном в нем была эта колесница. Ему нестерпимо хотелось хоть как-то приобщиться к ее великолепию. Позволить раздавить себя, самому лечь в грязь… И рассказать все, что он знает о преследовании, о своих догадках, о том, почему он, ничтожная мокрица, посмел оказаться на пути Возничего.

«Говори! Говори!» — снова и снова слышался проклятый голос.

Невероятным последним усилием Ковальчук сумел на долю секунды остановить это разрушение, грабеж и распад своей личности, но сопротивляться дальше сил уже не было. Отработанным движением старший лейтенант выхватил пистолет из кобуры, приставил к нижней челюсти и нажал на курок.

* * *

Дольше всех прожил немолодой матерый опер Никита Васильевич Хорошев. Он дожил до своих лет не столько благодаря смелости или острому уму, сколько благодаря невероятному чутью на опасность. Операция инквизиторов, к которой его припахали, не нравилась Васильичу с самого начала. Деваться было некуда — пошел как миленький, но когда его и еще двоих отправили обходить халупу слева, старался держаться чуть позади, а потому первый огненный шар, прилетевший со стороны дома, задел его только краем. Хорошев взвыл, завалился назад, в кучу прелой травы и листьев и, пытаясь вдохнуть куда-то вдруг девшийся воздух, Успел увидеть, как огонь поглощает его напарников.

Потом пришли тишина и боль.

Хорошев неподвижно лежал на спине и смотрел в очень высокое серое небо. Боль приходила волнами, достигала немыслимой силы и переходила во что-то настолько невероятное, что не оставалось слов, чтобы это назвать. Хорошев ждал, когда очередная волна затопит его и можно будет умереть, а пока кричал.

Точнее, это ему казалось, что он кричит. Сожженная гортань и обгоревшие легкие не могли уже исторгнуть ни звука.

Так прошла вечность в аду — и вдруг он увидел человека. Невысокий пожилой мужчина в поношенном, со свисающей сзади подкладкой, пиджаке, шел к нему через двор, аккуратно обходя обугленные обломки дерева и человеческие тела. Хорошеву почудилось, что на уровне плеч мужчины чуть подрагивали в воздухе… Крылья? Нет, рыбы! Две серебристые рыбки зависли у него над плечами и чутко поводили головными плавниками, словно прислушиваясь к безмолвным приказам. Бред. Это он от боли бредит…

Мужчина повернул голову и взглянул на Хорошева. Одна из рыбок стремительно метнулась к умирающему, расплываясь в блестящий мазок, и легонько уколола в сердце, после чего пришла долгожданная прохладная темнота.

* * *

Мертвым неподвижным взглядом смотрел Воронцов на развороченную сожженную землю. Перед глазами порхала бабочка. Веселая желтая бабочка, порхающая в густом, полном черного жирного дыма июльском воздухе.

Она прилетела из того дня, что он старательно хоронил, вычеркивал, вытравливал из памяти…

Гарью тянуло оттуда, где застыли бесформенные глыбы, еще недавно бывшие тремя имперскими «тиграми».

Только что уши разрывал пронзительный вой горящей заживо пехоты и кошмарный аккомпанемент рвущихся внутри танков боеприпасов. А сейчас, в оглушительно звенящей тишине, Владиславу самым громким звуком казался шелест крыльев нестерпимо желтой бабочки.

Низко нависшее небо грозилось вот-вот разразиться дождем, вздыбленная и закаменевшая в колдовском огне земля нетерпеливо ждала прохладных струй, что омоют ее, успокаивая и залечивая раны. В преддождевом влажном воздухе особенно остро чувствовался запах жженого тряпья и сладковатое зловоние горелого мяса.

Крылья бабочки с грохотом рвали неподвижный воздух…

Рывком, словно пробудившись от кошмарного сна, он перенесся в настоящее и чуть не столкнулся с двумя следователями, которые, тихо переговариваясь, шли мимо. Один был в сером инквизиторском мундире, второй в штатском — видимо, Ворожея выдернул его из дома. Воронцов извинился, шагнул в сторону и наткнулся взглядом на поднятую к небу мертвую руку со скрюченными черными пальцами. В безымянный вплавилось тонкое золотое колечко.

Подошел Ворожея. Неловко потоптался, потом положил на плечо тяжелую руку и сжал пальцы так, что Владислав поморщился:

— Опоздал… Опоздали… Слушай, как же я так? Эх, Ковальчук, Ковальчук…

— Раскис, Марк Тойвович, — тихо ответил Воронцов. Он увидел, как дернулся Ворожея и каким каменным стало его лицо, но продолжил: — Потом жалеть старлея будешь. Сейчас думать надо, куда и как ушел этот… огнеметчик. Еще очень интересно: откуда он взял столько силы.

Ворожея руку убрал, отодвинулся и как-то по-новому глянул на Воронцова. Холодновато, по-деловому, устанавливая дистанцию.

«И черт с тобой, — подумал, глядя на подобравшегося инквизитора, Владислав, — Давай считай меня бесчувственной сволочью, только дело делай, ты это умеешь, просто размяк в тишине да уюте. У тебя же после войны самое сложное дело было, когда Олежка Глазок на купца Семенюка трясучую навел да под это из его счетовода номера депозитов фирмы вынул. Это ты думаешь, что я не знаю, а я за такими делами всегда слежу очень внимательно. Тогда тебя и оценил и все про тебя решил. Так что сейчас я тебя буду злить, тебе это на пользу. Со злости ты на многое способен».

Ворожея уже шел широким шагом к следакам, попутно громогласно матеря милиционеров, выставляющих оцепление вокруг проплешины, запекшейся посреди скопища грязных домишек. Местные — неопрятные толстые бабы в обрезанных стоптанных сапогах на босу ногу, то и дело запахивающие засаленные халаты, и неопределенного возраста мужики в телогрейках — уже собирались вокруг, неприязненно сплевывали подсолнечную шелуху, курили в синие от тюремных наколок кулаки и возбужденно гудели.

67